Неточные совпадения
Диалектическая метода, если она не есть развитие самой сущности, воспитание ее, так сказать, в
мысль — становится чисто внешним средством гонять сквозь строй категорий всякую всячину, упражнением в логической гимнастике, — тем, чем она была у
греческих софистов и у средневековых схоластиков после Абеларда.
«Разве она и теперь не самая свободная страна в мире, разве ее язык — не лучший язык, ее литература — не лучшая литература, разве ее силлабический стих не звучнее
греческого гексаметра?» К тому же ее всемирный гений усвоивает себе и
мысль, и творение всех времен и стран: «Шекспир и Кант, Гете и Гегель — разве не сделались своими во Франции?» И еще больше: Прудон забыл, что она их исправила и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут во двор.
Чему-нибудь послужим и мы. Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы. Рим не исполнил ни Платонову республику, ни вообще
греческий идеал. Средние века не были развитием Рима. Современная
мысль западная войдет, воплотится в историю, будет иметь свое влияние и место так, как тело наше войдет в состав травы, баранов, котлет, людей. Нам не нравится это бессмертие — что же с этим делать?
В средневековой схоластической философии христианство не проникло еще в
мысль и не переродило ее, это была все еще
греческая античная, дохристианская философия.
Единственная традиция православной
мысли, традиция платонизма и
греческой патристики, была порвана и забыта.
Высказывалась
мысль, что перевод Священного Писания Кириллом и Мефодием на славянский язык был неблагоприятен для развития русской умственной культуры, ибо произошел разрыв с
греческим и латинским языком.
И что же! не успели мы оглянуться, как он уж окунулся или, виноват — пристроился. Сначала примостился бочком, а потом сел и поехал. А теперь и совсем в разврат впал, так что от прежней елейной симпатичности ничего, кроме
греческих спряжений, не осталось. Благородные
мысли потускнели, возвышенные чувства потухли, а об общем благе и речи нет. И
мыслит, и чувствует, и пишет — точно весь свой век в Охотном ряду патокой с имбирем торговал!
Итальянская живопись, развивая византийскую, в высшем моменте своего развития отреклась от византизма и, по-видимому, возвратилась к тому же античному идеалу красоты; но шаг был совершен огромный; в очах нового идеала светилась иная глубина, иная
мысль, нежели в открытых глазах без зрения
греческих статуй.
Юные супруги, с милым нетерпением ожидающие плода от брачного нежного союза вашего! Если вы хотите иметь сына, то каким его воображаете? Прекрасным?.. Таков был Леон. Беленьким, полненьким, с розовыми губками, с
греческим носиком, с черными глазками, с кофейными волосками на кругленькой головке: не правда ли?.. Таков был Леон. Теперь вы имеете об нем идею: поцелуйте же его в
мыслях и ласковою улыбкою ободрите младенца жить на свете, а меня — быть его историком!
Я вспомнил, что Платон определяет храбрость знанием того, чего нужно и чего не нужно бояться, и, несмотря на общность и неясность выражения в определении капитана, я подумал, что основная
мысль обоих не так различна, как могло бы показаться, и что даже определение капитана вернее определения
греческого философа, потому что, если бы он мог выражаться так же, как Платон, он, верно, сказал бы, что храбр тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться.
Характерно, что в
греческом переводе LXX сон Адама обозначается как экстаз — εκστασις.] сначала (в гл. I) дается лишь общее указание на сотворение мужа и жены, а затем (в гл. II) рассказывается, как произошло творение, после того как Адам зрелищем всеобщей двуполости животного мира был наведен на
мысль о своем одиночестве.
Самое высокое и самое прекрасное, чем может человек прославить бога, что он должен нести ему, — это собственная радость и счастье. Вот — основное положение аполлоновой религии. И чисто аполлоновскую, для нас такую чуждую
мысль высказывает один поздний
греческий писатель, географ Страбон, говоря так: «Хотя верно сказано, что люди тогда наиболее подражают богам, когда совершают добрые дела, но еще правильнее было бы сказать, что люди наиболее уподобляются богам, когда они счастливы».
Я хотел избежать встречи с родными покойного Кнышенки, для которых не выдумал никакого утешительного слова, потому что мою сократовскую
мысль о том, что смерть, может быть, есть благо, всякий раз перебивали слова переведенной на русский язык
греческой песенки, которую мне певала матушка.
Такова вершина
греческой философской
мысли, которая остается в силе и в новой и в новейшей онтологической философии.
В ней преодолеваются границы
греческой и схоластической
мысли, как и рационалистической
мысли нового времени.
Чтобы понять ее, мы пытаемся перевести на категории собственной
мысли, восходящей к
греческой традиции.
Мы плохо понимаем индусскую и вообще восточную
мысль, которая сложилась вне категорий, выработанных
греческой и европейской философией.
Европейская философская
мысль будет ближе к пониманию
греческой философии, чем к пониманию Священного Писания.
Индусская
мысль духовнее
греческой, в ней дух спиритуализирован.
В отличие от
мысли греческой германская
мысль признает, что в первооснове бытия лежит иррациональное, не выразимое в понятиях начало.
Он уже преодолевает
греческий и схоластический рационализм раскрытием принципа противоречия, антиномии, который будет играть большую роль в последующей
мысли.
«Ведь не втолкуешь моей
греческой бабе, что его светлость всех нас может придавить ногтем… сам светлейший с ней едва ли сообразит и совладает…» — переносились его
мысли к жене.
Не
мысли, о государь, чтобы святой отец нудил тебя оставить веру
греческую: нет, он желает единственно, чтобы ты, имея деяние первых соборов и все истинное, все древнее извеки утвердил в своем царстве, как закон неизменяемый.